Песнь о Нибелунгах
Этот текст литературы Средневековья можно сравнить с распространённой тогда формой письменности, а именно, с палимпсестом. В переводе с греческого это слово означало соскоблённый. Так обозначалась рукопись, написанная на пергаменте, уже бывшем в употреблении. Почему могут возникнуть такие ассоциации? Всё очень просто. Текст «Песни о Нибелунгах» – это поэма, состоящая из 39 глав (авентюр) и включающая около 10 тысяч стихов. Она окончательно сложилась около 1200 г. в Австрийских землях и написана на средневерхненемецком языке. XIII век – век куртуазности, вежества, век рыцарских романов и культа прекрасной дамы. Такое веяние пришло с юга Франции из Прованса, где в это время начались серьёзные изменения.
В провансальских городах XI в. уже существуют арабские, еврейские, греческие общины, вносящие свой вклад в городскую культуру этой южной провинции Франции. Именно через Прованс разнообразные восточные и южноевропейские влияния распространялись на континент – сначала в сопредельные французские земли, а затем и дальше на север. Уже в XI в. в замках и городах Прованса развертывается поэтическое движение, которое со временем получает название поэзии трубадуров. Оно достигает своего расцвета в XII в. и продолжается – в ослабленном виде – в XIII столетии. Поэзия трубадуров постепенно выходит за границы Прованса и становится явлением, общим для всех стран Южной Европы, она оказывает воздействие также на страны немецкого языка и на Англию, а в Италии в это время возникает «проторенессанс», или дученто. Вот такое воздействие и испытал на себе автор «Песни».
Он современник знаменитых поэтов, создавших прекрасные рыцарские романы. Это, бесспорно, современное для своего века произведение. Но при чём здесь тогда палимпсест? А при том, что за внешней куртуазностью в «Песне о Нибелунгах» мрачной тенью выступает древнее скандинавское язычество, язычество «Эдды» и «Саги о Вёльсунгах». Такое произведение не могло появиться в современном мире. Во-первых, у него есть автор и, одновременно с этим, его как бы нет. Такое отрицание присутствия автора в тексте будет, вообще, характерно для всего Средневековья. Эта эпоха – эпоха анонимов. Автор сознательно остаётся в тени своего текста, который, кстати сказать, во многом является результатом коллективного творчества. В какой-то степени здесь можно даже говорить о проявлении так называемого коллективного бессознательного, по К.Г. Юнгу. Коллективное бессознательное – согласно К. Юнгу, одна из форм бессознательного, единая для общества в целом и являющаяся продуктом наследуемых из глубокого прошлого структур мозга. Коллективное бессознательное состоит из архетипов (общечеловеческих первообразов) и идей.
В результате создаётся очень интересный эффект: текст «Песни» словно существует сразу в нескольких исторических пластах, один из которых – это куртуазное рыцарское настоящее, а другой – воплощение древней доисторической памяти германо-скандинавских племён эпохи, скажем, матриархата (образ богатырки Брюнхильды, например, и все те сцены, которые связаны со сватовством Гунтера и первой брачной ночью короля бургундов). Так, в сказании о сватовстве Гунтера между «Эддой» и немецкой поэмой существует значительное различие. В скандинавских источниках Сигурд добывает Гуннару невесту, поменявшись с ним обликом; он проезжает вместо него через пламя, окружающее дворец Брюнхильды, три ночи делит он с ней ложе, но верный своему названному брату Гуннару, кладёт свой меч между ней и собой. Обе версии сказания о Зигфриде-свате – скандинавская и немецкая – в равной форме отражают весьма древний бытовой мотив помощника в сватовстве, заступающего жениха на брачном ложе (пережиток группового брака).
У каждого из героев «Песни» существует свой двойник в доисторическом прошлом, который уже дал знать о себе в аморфных мифических сказаниях «Эдды» или проявился в «Саге о Вёльсунгах». Причём, эти отсылки в прошлое не просто случайные «заплатки» в тексте, а вполне органичные элементы общего повествования. В результате в окончательном варианте появляется напряжённейший диалог между разными историческими эпохами, между древним, садистским язычеством, ничего не знающем о христианской нравственности, с одной стороны, христианством – с другой и еретической катарской куртуазностью провансальского рыцарства – с третьей.
Такое расслоение внутреннего пространства поэмы способствует появлению художественных образов необычайной завораживающей силы. Создаётся впечатление, словно автор-аноним, как в сёрфинге, сумел поймать удачный порыв ветра и несётся по бескрайним водным просторам коллективного бессознательного человека европейской культуры, каждый раз неожиданно вскрывая те или иные пласты этого бессознательного. Сравнение, скорее всего, не совсем удачное, но я просто не знаю, как ещё можно передать ту лёгкость в сочетании с парадоксальной глубиной и готической завораживающей мрачностью, которые овладевают вами, когда вы читаете эту средневековую поэму. Читая «Песнь о Нибелунгах» мы находим странное сочувствие всему тому, что происходит там, хотя, «что он Гекубе, что ему Гекуба».
Механизм такого воздействия прост: каждый из нас живёт сразу в нескольких временных пластах. Мы психологически находимся не только в современности, но и в далёком прошлом. По этой причине, мы не всегда владеем собственным мозгом и, скорее, мозг владеет нами. Т.В. Черниговская говорит: «Мозг – это загадочная мощная вещь, которую по недоразумению мы почему-то называем «мой мозг». Для этого у нас нет абсолютно никаких оснований: кто чей – это отдельный вопрос». Известно, что мозг принимает решение за 30 секунд до того, как человек это решение осознает. Нашим бессознательным, которое намного богаче нашего сознания, управляют так называемые архетипы, или универсальные базовые врождённые психические структуры. Те же структуры лежат в основе общечеловеческой памяти, зафиксированной, прежде всего, в древних мифах. Вот эта потрясающая разгульная вольница художественного воображения и даёт о себе знать в тексте «Песни о Нибелунгах».
«Песнь о Нибелунгах» – одно из самых трагедийных созданий мировой литературы. Коварство и козни влекут нибелунгов к гибели, но их исчезновение объясняется не только частными причинами. Огромный темный рок направляет действие, образует его единство и постоянный фон. Мы начинаем чувствовать его с того момента, когда он завязывает свои первые нити вокруг героев, мы следуем за ним до тех пор, пока он полностью не стиснет героев и не столкнет их в бездну. В Хагене, пожалуй, в большей мере, чем в других героях песни, жива старинная германская вера в Судьбу, которую надлежит активно принять. Сюда же можно отнести темы борьбы Зигфрида с драконом, отвоевания им клада у нибелунгов, вещих сестёр, предрекающих гибель бургундов.
Интересно, что в германских и скандинавских традициях сокровища нибелунгов являются материальным воплощением власти, могущества, счастья и удачи их обладателя. Этот проклятый клад включал и магическое золотое кольцо, которое было способно не только умножать богатство, но также всегда несло гибель его обладателю. Магическое золотое кольцо из сокровища нибелунгов побывало у Хрейдмара, Фафнира, Регина и, наконец, у Сигурда, всем им обладание кольцом стоило жизни. Погибли и братья-нибелунги Гуннар и Хегни, убившие Сигурда во время охоты на дикого вепря. Его вдова Кримхильда заманила их к себе и приказала казнить: Гуннара бросили в ров с кишащими там гадами и затем отрубили голову, а у еще живого Хегни было вырезано сердце.
Нибелунги достойно встретили смерть и так и не выдали тайну спрятанного ими золотого клада, приносящего всем несчастье и гибель. Языческая вера в судьбу сохранялась в период создания поэмы. Мотив золота как зримого, ощутимого воплощения удачи воина – это один из ведущих мотивов «Песни о Нибелунгах». Он способен посоперничать с мотивом куртуазной любви. Золото нибелунгов, брошенное Хагеном в Рейн перед роковым походом, будет основным смысловым элементом всей поэмы. Сначала это золото принадлежало нибелунгам. Нибелунгами ( нем. Nibelungen, по скандинавскому Nifungar, «дети тумана») в германо-скандинавской мифологии и эпосе, называли владельцев золотого клада (сокровищ и магического кольца силы) карлика-цверга Андвари, который ранее украл золото у рейнских дев. Это никсы, или русалки, которые с лёгкой подачи р. Вагнера превратились в рейнских дев. Никсы отображаются как страшные, злые существа, связанные с демонами.
Они постоянно находятся около воды и пытаются заманить в неё людей и животных. Первоначальные обладатели клада Андвари – колдун Хрейдмар, великаны Фасольт и Фафнир, обернувшийся драконом, чтобы стеречь сокровище. Золото таинственного народа Нибелунгов, – это золото, воплощающее собой проклятие и несущее неизбежную смерть её обладателю. Им очарованы все: и Зигфрид, и Гунтер, и Хаген. И Хаген, и Зигфрид – герои древние. На них лишь набросили плащи куртуазности XIII века. Так, Хаген – из брата короля, каким был Хёгни в песнях «Эдды» (в «Саге о Тидреке» он – сын альба, сверхъестественного существа, и матери бургундских королей), в немецком эпосе превратился в верного вассала Гунтера.
Название «Тронье», владение Хагена, возможно, восходит к древней Трое: начиная с VII в. существовало предание о происхождении франков от троянцев. В германской эпической поэме на латинском языке «Вальтарий» (IX век) фигурирует Хаген, «потомок троянского рода». Зигфрид (нем. Siegfried, средневерхненемецкое Sivrit), Сигурд (др. – скан. Sigurðr, от sigr – «победа», urðr – «судьба») – один из важнейших героев германо-скандинавской мифологии и эпоса. Уже в самом имени этого героя присутствует судьба, рок, что весьма многозначно. Многие исследователи связывают этот центральный персонаж «Песни о Нибелунгах» с героем древних саг Сигурдом, по одной из версий, он сын самого Одина. Зигфрид предательски умерщвлен на охоте, а золотой клад, некогда отвоеванный им у сказочных нибелунгов, королям бургундов удается выманить у Кримхильды, и Хаген скрывает его в водах Рейна.
Об этом злосчастном золоте в последний момент своей жизни будет допытывать израненного Хагена Кримхилда, это золото будет переименовывать в свою честь всех его обладателей, начиная с рода карликов, затем Зигфрид будет именовать себя нибелунгом, а в дальнейшем бургундские короли Гунтер и его братья. Переименование также связано с судьбой, об этом писали все, кто занимался философией имени (П. Флоренский, А.Ф. Лосев, Э. Бёрн и др.). Хаген, утопив золото в Рейне, а, по сути дела, вернув его в изначальную стихию, напомним, что сокровище и принадлежало девам Рейна, таким образом завершает порочный круг, прерывает нить несчастий и в результате наделяется особым даром предвидения. Так, перед переправой через Рейн вещие жены открывают Хагену, что никто из бургундов не возвратится живым из страны Этцеля. Но, зная судьбу, на которую они обречены, Хаген уничтожает челн – единственное средство переплыть реку, дабы никто не мог отступить.
В Хагене, пожалуй, в большей мере, чем в других героях песни, жива старинная германская вера в Судьбу, которую надлежит активно принять. Он не только не уклоняется от столкновения с Кримхильдой, но сознательно его провоцирует. Его вражда с Кримхильдой – движущая сила всего повествования. Мрачный, безжалостный, расчетливый Хаген, не колеблясь, идет на вероломное убийство Зигфрида, сражает мечом невинного сына Кримхильды, прилагает все силы для того, чтобы утопить в Рейне капеллана. Чего стоит одна лишь сцена, когда Хаген и его сподвижник шпильман Фолькер сидят на скамье и Хаген отказывается встать перед приближающейся королевой, демонстративно поигрывая мечом, который он некогда снял с убитого им Зигфрида.
Именно причастность к золоту проклятия Нибелунгов и придаёт Хагену такой героический потенциал. А, по сути дела, этот герой своими действиями завершает так называемый мировой год древних исландских саг. Приближается неизбежная гибель мира, в данном случае она воплощается в виде гибели бургундского королевства, а в «Эдде» это будет Рагнарёк, гибель богов, буквально значит «рок владык», по смыслу – «рок богов». Хаген и несёт в своём облике этот отблеск апокалипсиса. Бросив золото Нибелунгов в Рейн, он, таким образом, завершает цикл времён. Отрицать неизбежное, не принимать его – это не в традициях германо-скандинавского этноса.
И тогда становится понятным, почему знаменитая битва в пиршественном зале приобретёт такую силу художественного воздействия на читателя. Это не просто картина феодальной распри, а метафора апокалипсиса. Бой, полный страха и трепета, переводит нас в совершенно другое измерение. Мы присутствуем при гибели богов. А читатель становится при этом иным. Он приобщается к этой божественной инаковости. Так, в начале XIX века ещё один наследник германо-скандинаской мифологии датский философ С. Кьеркегор напишет свой знаменитый трактат «Страх и трепет», в котором он будет говорить о библейском Аврааме и о мучительном рождении рыцаря веры, осмелившегося преодолеть в себе всё человеческое и не испугаться диалога с Богом, который воззвал к нему из Бури.
Кьеркегор не случайно прибегнет к военному термину Средневековья, к рыцарю. То, что у язычников и писателей Средневековья воплощалось в виде битвы рыцарей на поле сражения, у духовидца Кьеркегора предстанет в виде битвы внутренней, но результат будет близким: преодоление в себе ограниченного человеческого. Заметим, что Кьеркегор является основоположником европейского экзистенциализма, учения сугубо личностного и очень созвучного всему XX веку. Значит, зашифрованная «гибель богов» в последней части «Нибелунгов» будет невероятным образом соответствовать современным рафинированным представлениям о психологии и нашем сознании.
Ведь тема рока, тема проклятия рода – это и есть один из известнейших архетипов, который претендует на звание основных базовых структур нашей психики. «Песнь о Нибелунгах» вряд ли можно отнести к жанру психологической литературы современного типа, литературы, склонной к рафинированной, порой, болезненной саморефлексии. Нет. Всего этого в нашем литературном памятнике не найти. Герои рыцарского эпоса словно высечены из единого куска мрамора. В них мало человеческого с точки зрения современного понимания личности как чего-то изолированного от коллектива, от рода, от общепринятых правил. Наоборот, герои эпоса живут требованиями, предъявляемыми ко всем членам феодального общества. Они соблюдают этикет и правила.
Они подчёркнуто церемониальны и, в этом смысле, предсказуемы. Но, несмотря на это, психологизм в «Песне» присутствует, и этот психологизм не индивидуальный, что ли, а коллективный, если вообще, говоря о психологизме, мы можем говорить о коллективе. Получается, что личности в нашем понимании нет, а психологизм есть. Парадокс. Но в «Песне о Нибелунгах» всё парадоксально. Отсутствие личности в данном случае компенсируется богатым изображением базовых психологических структур, из которых и состоит эта личность.
Это, если можно так выразиться, своеобразная базовая модель внутреннего мира европейца. Но это то, что относится в «Песне о Нибелунгах» к так называемой архаике. А где же здесь тогда куртуазность? Мы только что разобрали конфликт поэмы, связанный с проклятием клада и Золота Рейна. Конфликт этот мощный, через него и проявляется та самая базовая модель внутреннего мира европейца, но он не единственный.
Автор XIII века, следуя традициям феодального общества, всю вину возлагает на Зигфрида. Его вина заключается в том, что из любви к Кримхильде от пренебрёг самым важным: отношениями вассала и сюзерена. Будучи намного знатнее и величественнее как герой, из любви к Кримхильде он пошёл на службу в качестве подчинённого, или вассала, к слабому королю Гунтеру. Зигфрид был слишком знатен для того, чтобы принимать подарки от Гунтера, тем более что получение дара влекло за собой известную зависимость от подарившего. Автор подчеркивает это обстоятельство, которое следует не упускать из вида в дальнейшем, когда речь зайдет о мнимой вассальной службе Зигфрида Гунтеру.
Этот конфликт возбуждён соображениями «местничества». Перед нами весьма красноречивое перетолкование сказания о любви в стиле трубадуров на сословный феодальный ряд. Существенно, однако, отметить, что на переднем плане в словесной тяжбе королев стоит социальный престиж, и их страсти, по крайней мере явно, возбуждены именно соображениями «местничества». Весьма красноречивое перетолкование сказания о любви на сословно-феодальный лад. В споре между Кримхильдой и Брюнхильдой, который и привёл, в конечном счёте, к гибели Зигфрида, (как и во многих других сценах «Песни о Нибелунгах») подчеркивается правовая сторона конфликта.
В данном случае это вассальная служба, которой Зигфрид якобы обязан Гунтеру и неисполнение которой вызывает гнев Брюнхильды. Неотъемлемым аспектом средневекового общественного сознания был правовой аспект: существование тех или иных сторон действительности признавали и принимали во внимание постольку, поскольку они были юридически оформлены. Явный смысл горя Брюнхильды – оскорбленная сословная гордыня: Зигфрид, который в Исландии представился ей как вассал Гунтера, – не ровня Кримхильде, и Брюнхильда разгневана мезальянсом, заключенным новыми ее родственниками и бросающим пятно и на ее честь.
В глазах средневекового человека эта мотивировка огорчения королевы вполне убедительна. Но в поведении и эмоциях Брюнхильды есть и скрытый смысл: Зигфрид некогда любил ее и любим ею, видимо, и поныне, но отверг её. Это намёк на тексты древних саг, где подробно описана версия любовных отношений двух героев. Автор в данном случае намекает на возможную, или невольную неверность Зигфрида, которого, по одной из версий, опоили зельем, и он потерял память. Переведя в данном случае центр куртуазного конфликта на женщин, автор, следуя концепции христианства, которое не было приемлемо создателями древних языческих саг, утверждает в XIII веке, что причиной всех зол является женщина, дочь прародительницы Евы.
Но помимо всего прочего в «Песне о Нибелунгах» присутствует и исторический пласт как болезненная историческая память о трагических событиях, связанных с Великим переселением народов. Это была гибель бургундского королевства во время нашествия гуннов. Земля бургундов – область на среднем Рейне, с центром в Вормсе. Здесь в IV – начале V века жило германское племя бургундов, до того как в 437 году оно было разгромлено кочевниками-гуннами, вторгшимися с востока. В основе повествования «Песни о Нибелунгах» лежит до неузнаваемости переработанный рассказ об этом давнем историческом событии.
«Песнь о Нибелунгах» напоминает сложный археологический срез, где каждый культурный слой представляет из себя самостоятельный мир, а всё вместе создаёт глубочайший художественный подтекст единого произведения, что и определяет неувядаемую свежесть и новизну, исходящие от этого архаического повествования.
